Муми-Тролли

Однажды ближе к осени в сарае лоцманов поселился какой-то геолог. Он не знал ни шведского, ни финского языков, только улыбался и сверкал своими черными глазами. Он смотрел на людей и тотчас же давал им понять, как он удивлен и как счастлив оттого, что наконец-то встретил именно их, но потом шел дальше со своим каменным молотком и выстукивал гору то тут, то там. Звали его Иеремия.
Он взял напрокат лодку, чтобы поплыть к островам, и Каллебисин, стоя на берегу, ухмылялся, глядя, как гребет Иеремия, потому что зрелище было весьма жалкое! Вид Иеремии на море заставлял тебя стыдиться, и папе было интересно, что думают лоцманы, когда геолог садится на весла.
Я приходила к Иеремии каждый день. Мы бродили вокруг заливов и мне разрешалось держать его маленький ящичек с образцами, пока он выстукивал гору. Иногда мне велели сторожить лодку.
Вероятно, то, что я помогала Иеремии, было очень кстати. Он не мог и в полсилы нанести настоящий удар, след от которого был похож на своего рода бантик. Или же он забывал пришвартовать лодку. Но все это только потому, что ему, кроме камней, никакого дела ни до чего на этом свете не было!
Камням при этом вовсе не надо было быть красивыми, или круглыми, или необыкновенными. У него было свое собственное представление о камнях, не похожее ни на чье-либо другое.
Я никогда не мешала ему, и только один-единственный раз показала ему свои собственные камни. И тогда он выказал такое огромное восхищение, что я смутилась. Переусердствовав, он совершил ошибку. Но потом он научился восхищаться в меру.
Мы бродили вдоль берегов, он — впереди, а я — сзади. Когда останавливался он, останавливалась и я, только не слишком близко от него, и наблюдала за ним, пока он выстукивал породу. Но времени для меня у него находилось не так уж и часто.
Иногда, когда он оборачивался и видел меня, он, казалось, бывал удивлен. Наклонившись вперед и вытаращив глаза, он пытался разглядеть меня через свое увеличительное стекло и качал головой, словно невозможно было кому-нибудь быть такой жутко маленькой, как я. Затем он всякий раз обнаруживал меня и пятился назад от удивления, притворяясь, что держит в руках нечто очень маленькое, и мы оба хохотали.
Иногда он рисовал нас на песке — ужасающе длинного и ужасающе маленькую, а однажды, когда поднялся ветер, дал мне свою куртку. Но большей частью он выстукивал породу и начисто забывал обо мне. Но меня это не обижало. Я всегда следовала за ним, а по утрам караулила у сарая лоцмана, пока Иеремия проснется.
У нас с ним была одна игра. Я оставляла какой-нибудь подарок у него на крыльце и пряталась. А когда он выходил и обнаруживал подарок, он бывал так счастлив. Он удивлялся, и скреб голову, и всплескивал руками, а потом начинал меня искать. Искал он довольно глупо, но это входило в правила игры. Чтобы отыскать меня и обнаружить, как я ужасно мала, требовалось много времени. А я делалась все меньше и меньше, чтобы порадовать его.
Много дней мы выстукивали гору вместе. Но потом стало ветрено и пасмурно, и очень холодно, и тогда появилась она.
У нее был точно такой же геологический молоток, как у Иеремии, и она бродила вокруг, выстукивая породу точь-в-точь, как он. И она точно так же не знала ни шведского, ни финского языков. Она жила в каморке при баньке Каллебисина.
Мне было известно, что Иеремии хотелось выстукивать породу в одиночестве. Он не хотел брать ее с собой, но она только и делала, что приходила и приходила туда, где был он.
Если ищешь камни, лучше быть предоставленным самому себе. Она могла бы искать камни одна, но она этого не делала. Она всегда выныривала с какой-то другой стороны и, встретив Иеремию, притворялась удивленной. Но ее притворная игра была вовсе не веселой, и ничего общего с нами не имела.
Я шла следом за Иеремией с его маленьким ящичком для образцов в руках и ждала, пока он выстукивал породу. Я наблюдала за тем, чтобы лодка была как следует пришвартована. Но, естественно, пока она торчала рядом, мы не могли играть в нашу игру, будто я такая маленькая…
Вначале она улыбалась мне, но на самом деле только скалила зубы. Я смотрела на нее, пока она не отводила глаз и не продолжала выстукивать породу. Я шла за ними следом и ждала, и всякий раз, стоило ей обернуться, она видела меня, а я смотрела ей в лицо.
Мы мерзли, потому что ветер дул прямо в нашу сторону, а солнце никогда не светило. Я видела, что она мерзла и что она боялась моря. Но она все равно плыла вместе с ним в лодке, она никогда не давала ему плыть к островкам без нее.
Она сидела на корме, держась обеими руками за банку(1), и я видела по ее рукам, как она боялась. Она плотно стискивала камни, вытягивала шею и только судорожно глотала воздух. Она не смотрела на волны и все время не спускала глаз с Иеремии. А он изо всех сил греб зигзагами против ветра, и они плыли в лодке оба и казались все меньше и меньше.
Мне не разрешали больше плыть вместе с ними. Они притворялись, будто лодка слишком мала. Это была крепкая плоскодонная лодка, и я прекрасно могла бы сидеть на носу. Иеремия знал это. Но он боялся ее. Я ждала их до тех пор, пока они снова не появлялись на горизонте и не возвращались обратно к заливам. Я садилась с подветренной стороны за камнем и следила за ними, и когда они сходили на берег, я встречала их и пришвартовывала лодку.
Я знала, что ничего веселого больше не было и быть не могло, но в любом случае каждый день, до самого вечера, следовала за ними по пятам. Я не могла остановиться и брала с собой еду. Но мы не обменивались больше бутербродами. Мы ели каждый отдельно, и все сидели на равном расстоянии друг от друга. Ни один из нас не произносил ни слова.
Потом мы поднимались и шли дальше вдоль берега. Однажды она остановилась и стояла, не оборачиваясь, поджидая меня. Я тоже остановилась, так как спина ее приобрела угрожающие контуры. Быстро обернувшись, она мне что-то сказала. Впервые она что-то произнесла. Сначала я не поняла — что именно… Тогда она множество раз повторила свои слова, повторила очень громко — тонким голосом:
— Убирайся домой! Убирайся домой, убирайся домой! — говорила она. Кто-то научил ее этим словам, но звучали они чудно.Я посмотрела на свои ноги и подождала, пока она двинется дальше. Потом я снова пошла за ней.
Но однажды утром ее не оказалось. Тогда я положила свой подарок на крыльцо сарая лоцмана и спряталась. Я могла прятаться сколько угодно и ждать сколько угодно времени. Тут появился на крыльце Иеремия, нашел мой подарок и очень удивился. Он начал искать меня, а я была жутко маленькой, такой маленькой, что помещалась в его кармане.
Но мало-помалу все стало иным. Я росла, а он находил меня слишком быстро. Он даже больше не удивлялся. И в конце концов случилось ужасное. Мы играли только потому, что начали играть, и считали нелепым прекращать игру. Однажды утром Иеремия вышел на лестницу и нашел свой подарок. Он всплеснул, как обычно, руками и взялся за голову. Но потом рук не убрал, а лишь стоял, долго-предолго держась за голову. А потом подошел прямо к сосне, за которой я пряталась, встал передо мной, и, улыбаясь, уставился на меня. И я увидела, что он скалит зубы точь-в-точь, как она, и ни малейшего дружелюбия в нем уже не было. Это было так ужасно, что я помчалась изо всех сил прочь…
Я стыдилась нас целый день. Часа в три выглянуло солнце, и я отправилась обратно к заливам.
Они были у третьего залива. Он сидя выстукивал породу, а она, стоя невдалеке, смотрела на него. Она больше не мерзла, поэтому сняла шапочку и высвободила огромную копну волос, которой потряхивала, глядя на него. Затем она подошла ближе, расхохоталась и наклонилась, чтобы видеть, чем он занимается, и окутала его своими волосами. Он испугался, вздрогнул, поднялся и наткнулся на ее нос. Мне кажется, это был нос. Она чуть не рухнула на камни, Иеремия подхватил ее, и какое-то мгновение они походили на бумажных кукол. Потом она начала быстро-быстро говорить, а Иеремия, крепко держа ее, слушал.
Он был так далеко от меня, что мне пришлось кричать, иначе бы он меня не услышал, и я прокричала все, что было в моих силах. Но он лишь ушел, а она осталась и глядела на меня, а я глядела на нее. Я смотрела и смотрела на нее, пока не разглядела ее всю по кусочкам и подумала: «Ты огромная и костлявая, как лошадь, и тебя никто не сможет найти и вытащить из травы и тебе не спрятаться, потому что тебя все время со всех сторон видно! И никого тебе не удивить и не обрадовать. Ты совершенно напрасно разрушила нашу игру, потому что все равно сама играть не можешь. О, какая беда, какая беда! Никто не захочет получать твои подарки. Он не захочет их! Ты — ничейный сюрприз, ты ничего не понимаешь, потому что ты не художница»!
Я подошла ближе и сокрушила ее самым ужасным образом, заорав:
— Любительница! Ты — любительница! Ты— профан! Ты — не настоящая!
Она попятилась назад, и лицо ее сморщилось! Я не посмела дальше смотреть на нее, потому что жуткий позор видеть, как взрослый человек плачет. Так что я смотрела в землю и долго ждала. Я услышала, как она отправилась восвояси. Когда я подняла глаза, ее уже не было! Иеремия сидел на мысу и выламывал камень. Тогда я вернулась обратно к сараю лоцмана и взяла свой подарок. Это был очень красивый скелет, совершенно белый скелет птицы. Мама дала мне коробочку, которая была как раз впору, я положила в нее скелет и взяла его с собой в город.
Так редко находишь птичий скелет настоящего, белого как мел цвета!

Примечания:
1) Сиденье на гребной шлюпке, скамья в лодке (мор.)