Муми-Тролли

Мы закончили обед в хорошем настроении. Воодушевленный этим происшествием, племянник Фредриксона надел свой самый большой передник и тут же принялся красить «Морской оркестр» в красный цвет. Шнырек так старался, что и пароход, и земля, и изрядная часть орешника стали красными. А такого перемазанного в красный цвет зверька, как Шнырек, мне в жизни видеть не приходилось. Название парохода он нарисовал небесно-голубой краской.

Когда все было готово, Фредриксон пришел взглянуть на работу племянника.

– Ну как, красиво? – взволнованно спрашивал Шнырек. – Я очень старался. Я вложил всю душу, всего себя в эту работу.

– Оно и видно, – буркнул Фредриксон, поглядев на перепачканного с головы до ног племянника. Он посмотрел также на кривую ватерлинию и хмыкнул: – Хм! – Затем, взглянув на название парохода, снова хмыкнул: – Хм! Хм!

– Я неправильно написал? – забеспокоился Шнырек. – Скажи что-нибудь, а то я снова заплачу! Извини! «Морской оркестр» – такие трудные слова!

– «М-р-з-с-к-о-й а-р-к-е-с-т-р», – прочитал вслух Фредриксон и, еще немного подумав, сказал: – Успокойся. Сойдет.

Шнырек вздохнул с облегчением и остатками краски выкрасил кофейную банку.

А вечером Фредриксон пошел проверять сеть в ручье. Представьте себе наше удивление, когда мы обнаружили в сети маленькии нактоуз, а в нем – анероид!..
* * *

Тут Муми-папа закрыл тетрадь и выжидающе взглянул на своих слушателей.

– Ну как, нравится? – спросил он.

– По-моему, это будет необыкновенно интересная книга, – серьезно сказал Муми-тролль.

Он лежал на спине в сиреневой беседке и смотрел на пчел; было тепло, стояло полное безветрие.

– Но кое-что ты, наверное, выдумал, – заметил Снифф.

– Неправда! – возмутился Муми-папа. – В те времена и в самом деле случались такие вещи! Каждое мое слово – правда! Возможно, только кое-что чуточку преувеличено…

– Любопытно узнать, – начал Снифф. – Любопытно узнать, куда же подевалась папина коллекция.

– Какая коллекция? – не понял Муми-папа.

– Коллекция пуговиц моего отца, – пояснил Снифф. – Ведь Шнырек – мой отец, так?

– Да, твой, – подтвердил Муми-папа.

– Тогда где же находится его драгоценная коллекция? Я ведь должен был получить ее в наследство, – подчеркнул Снифф.

– Хупп-хэфф, как говорил мой отец, – сказал Снусмумрик. – Кстати, почему ты так мало пишешь о Юксаре? Где он сейчас?

– Об отцах никогда ничего толком не знаешь, – сделав какой-то неопределенный жест, объяснил Муми-папа. – Они приходят и уходят… Во всяком случае я сохранил ваших отцов для потомства, написав о них.

Снифф фыркнул.

– Юксаре тоже терпеть не мог сторожей в парке, – задумчиво произнес Снусмумрик. – Одно это…

Они лежали на траве, вытянув лапы и подставив солнцу свои мордочки. Вокруг было чудесно, и всех клонило ко сну.

Ящик со стеклянной крышкой для компаса, расположенный на палубе корабля.

– Папа, – сказал Муми-тролль. – Неужели в то время так неестественно разговаривали? «Представьте себе наше удивление», «свидетельствует о богатстве моей фантазии». И все такое.

– Это вовсе не неестественно, – рассердился папа. – По-твоему, когда сочиняешь, можно говорить небрежно?

– Иногда ты и в жизни говоришь неестественно, – возразил сын. – А Шнырек у тебя разговаривает обычно.

– Фу! – сказал папа. – Это просто местное наречие. А вообще есть большая разница между тем, как ты рассказываешь о каких-то вещах, и тем, как ты о них думаешь… И кроме того, все это больше зависит от того, что чувствуешь… По-моему… – папа замолчал и начал озабоченно перелистывать мемуары. – По-вашему, я употребил чересчур трудные слова?

– Ничего, – утешал его Муми-тролль. – Хотя это было так давно, все равно можно почти всегда угадать, что ты имеешь в виду. А про дальше ты уже написал?

– Нет еще, – ответят папа. – Но потом будет жутко интересно. Скоро я дойду до дронта Эдварда и Морры. Где ручка, которой я пишу мемуары?

– Вот, – сказал Снусмумрик. – И напиши побольше об Юксаре, слышишь! Ничего не упускай!

Муми-папа кивнул, положил тетрадь на траву и стал писать дальше.
* * *

Именно тогда я впервые пристрастился к резьбе по дереву. Это особое дарование было, должно быть, врожденным и таилось, если можно так выразиться, у меня в лапах. Первые мои пробы на этом поприще были довольно робкими. На корабельной верфи я подобрал подходящий кусок дерева, нашел нож и начал вырезать гордый купол (позднее он украсил крышу навигационной каюты). Он имел форму луковицы и был покрыт нарядной рыбьей чешуей.

Фредриксон, к сожалению, ни слова не сказал об этой важной детали в оснастке судна. Он уже ни о чем не мог думать, кроме как о спуске парохода.

«Морской оркестр», на который приятно было смотреть, готовился к старту. На своих четырех резиновых шинах, которые должны были выручать его на коварных песчаных отмелях, пароход пламенел под лучами солнца. Фредриксон где-то раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым шнуром.

Забравшись под киль, он расстроенно пробормотал:

– Так я и думал. Застрял! Теперь мы простоим здесь до восхода луны.

Обычно немногословный, Фредриксон стал без устали бормотать что-то и ползать вокруг парохода – верный признак, что он серьезно обеспокоен.

– Ну, теперь скоро опять в путь, – зевнул Юксаре. – Хупп-хэфф! Ну и жизнь! Менять курс, переезжать с места на место придется с утра до вечера. Такая бурная жизнь к добру не приведет. Стоит только подумать о тех, кто трудится и корпит над своей работой, и чем все кончается, сразу падаешь духом. У меня был родственник, который учил тригонометрию до тех пор, пока у него не обвисли усы, а когда все выучил, явилась какая-то морра и съела его. Да, и после он лежал в морровом брюхе, такой умненький!

Речи Юксаре невольно заставляют вспомнить о Снусмумрике, который тоже родился под вселяющей лень звездой. Таинственный папаша Снусмумрика никогда не огорчался из-за того, что действительно было достойно огорчения, и не заботился о том, чтобы оставить след в памяти потомков (туда, как уже говорилось, он не попал бы вообще, если бы я не захватил его в свои мемуары). Как бы там ни было, Юксаре снова зевнул и спросил:

– Когда же мы все-таки отчаливаем, хупп-хэфф?

– И ты с нами? – спросил я.

– Конечно, – ответил Юксаре.

– Если позволите, – сказал Шнырек, – я тоже надумал кое-что в этом роде… Я больше не могу жить в кофейной банке!

– Почему? – удивился я.

– Эта красная краска на жести не высыхает! – объяснил Шнырек. – Извините! Она попадает всюду – и в еду, и в постель, и на усы… Я сойду с ума, Фредриксон, я сойду с ума!

– Не сходи. Лучше упакуй вещи, – сказал Фредриксон.

– Конечно! – воскликнул Шнырек. – Мне надо о многом подумать! Такое долгое путешествие… совсем новая жизнь…

И он побежал, да так быстро, что красная краска брызнула во все стороны.

По-моему, решил я, наша команда более чем ненадежная.

«Морской оркестр» засел крепко, резиновые шины глубоко зарылись в землю, и пароход ни на дюйм не мог сдвинуться с места. Мы изрыли всю корабельную верфь (то есть лесную поляну), но все напрасно. Фредриксон сел и обхватил голову лапами.

– Милый Фредриксон, не горюй так, – попросил я.

– Я не горюю. Я думаю, – отвечал Фредриксон. – Пароход застрял. Его нельзя спустить на воду… Значит, надо реку подвести к пароходу. Каким образом? Строить новый канал? Запруду? А как? Таскать камни?..

– А как? – услужливо повторил я.

– Идея! – вдруг так громко воскликнул Фредриксон, что я подпрыгнул. – Где дронт Эдвард? Ему надо сесть в реку, чтобы она вышла из берегов.

– Он такой огромный? – испугался я.

– Гораздо больше, чем ты думаешь, – коротко ответил Фредриксон. – У тебя есть календарь?

– Нет, – сказал я, все больше и больше волнуясь.

– Так. Позавчера мы ели гороховый суп[3] , – размышлял вслух Фредриксон. – Значит, сегодня – суббота, а по субботам дронт Эдвард купается. Хорошо. Поспешим!

– А они злые, эти дронты? – осторожно осведомился я, когда мы спускались к речному берегу.

– Да, – ответил Фредриксон. – Растопчут кого-нибудь нечаянно, а потом неделю рыдают. И оплачивают похороны.

– Не очень большое утешение для тех, кого они растопчут, – пробормотал я, почувствовав себя необычайно храбрым.

Я спрашиваю вас, дорогой читатель: трудно ли быть храбрым, если вообще ничего не боишься?

Внезапно остановившись, Фредриксон сказал:

– Здесь.

– Где? – удивился я. – Эдвард живет в этой башне?

– Тише. Это не башня, а его лапы, – объяснил Фредриксон. – Сейчас я его позову. – И он закричал во весь голос: – Эй-эй, там наверху! Эдвард! Внизу я – Фредриксон! Где ты нынче купаешься?

Будто громовой раскат прокатился высоко над нами:

– Как всегда, в озере, песчаная ты блоха!

– Купайся в реке! Там песчаное дно! Мягкое и уютное! – прокричал Фредриксон.

– Это все выдумки, – отвечал дронт Эдвард. – Самые крошечные малявки знают, что эта моррова река жутко напичкана камнями!

– Нет! – настаиваал Фредриксон. – Там песчаное дно!

Дронт что-то тихо пробормотал, а потом согласился:

– Хорошо. Я выкупаюсь в твоей морровой реке. Морра тебя возьми, у меня больше нет денег на похороны. И если ты обманываешь меня, тля ты этакая, сам плати за них! Ты ведь знаешь, какие у меня чувствительные конечности, а уж какой нежный хвост – и говорить нечего!

– Беги! – только и успел шепнуть мне Фредриксон. И мы понеслись. Никогда в жизни я не бегал так быстро. И я все время представлял, как дронт Эдвард садится на острые камни своим огромным задом, и его страшный гнев, и гигантскую речную волну, которую он, несомненно, поднимет. И вся эта картина казалась мне такой грозной и опасной, что я потерял всякую надежду на спасение.

Вдруг раздался рев, от которого шерсть встала дыбом на затылке! Это в лес с грохотом хлынула речная волна…

– Все на борт! – закричал Фредриксон.

Мы ринулись на корабельную верфь, преследуемые по пятам речной волной, и, перекинув хвосты через перила, наткнулись на спящего на палубе Юксаре. И в тот же миг нас накрыло шипящей белой пеной. «Морской оркестр» затрещал, застонал, словно от испуга.
________________________________________________________________________

3

В Скандинавии гороховый суп едят по четвергам.